Александр Левенко. Из сборника прозы «Дом для призрака»
Моему отцу,
Сергею Степановичу Левенко,
посвящается.
ПРОТИВОСТОЯНИЕ
Ночь. Почему ночью все не так, как днем? Почему что-то смутное и тревожное рождается в душе?
Я сижу у костра. Его пляшущее пламя живет само по себе. Огонь спешит наброситься на тонкие корявые веточки, с жадным гудением заглатывает их, осторожно облизывая синими язычками полусырые чурки.
Пламя вспыхивает, на мгновение освещая палатки, где давно спят мои товарищи, и ночь от этого всплеска огня кажется еще темнее, ее вязкая асфальтовая жижа наваливается на меня всей своей таинственной тяжестью, скрытой в ее недрах, и перед ней, огромной и неизведанной, сижу я, маленький и безза-щитный.
Передо мной пламя костра, слева палатки, справа на бугре, куда веет теплом от костра, свернулась клубочком Чара, камчатская лайка, а прямо за костром непроглядная темень...
Лайка вскочила, залаяла, остервенело кидаясь в ночной мрак. Медведь? Но медведь к огню не подойдет.
Сонливости как не бывало. Я выхватил из костра пылающую ветку, поднял ее над собой - впереди, далеко на снежнике, мерцал мертвенный желтый глаз.
Что-то подтолкнуло меня — шаг, еще шаг... Горящая ветка факелом осветила долину, и передо мной все четче вырисовывался чудовищный одноглазый зверь. Под ботинком скрипнул снег, я подошел еще ближе и, наконец, совершенно отчетливо разглядел дверь. Она стояла прям в подтаявшем августовском снегу, светя глазком. Обитая коричневым дерматином, утыканная обойными гвоздями с бронзовыми шляпками, два из которых куда-то исчезли, оставив серые пыльные пятнышки, с выдавленной на жестяной пластинке цифрой восемь.
Огонь ожег мои пальцы, я уронил ветку и узнал дверь. Это была дверь в мою квартиру. Я поднял деревенеющую руку и позвонил.
* * *
За дверью шумела вода в ванной, диктор программы «Время» сообщал новости, что-то шипело на кухне. Лязгнул замок.
На пороге стоял отец. В синей больничной пижаме на два размера больше, чем надо, в шлепанцах на босую ногу. Под расстегнутой вельветовой курткой белела майка.
— О, сынок. Сейчас я тебя накормлю. Ужинать будем. Я, правда, что-то не хочу есть.
Отец вернулся в кухню, я услышал скрежет ложки: он перемешивал на сковородке жарящийся картофель. Масло шипело и вкусно пахло.
— Я тут немножко не успел к твоему приходу. Прилег и задремал.
Отец положил ложку на белый кухонный стол. С нее сползла желтая масляная лужица. Огонь под сковородкой полыхал, горячие брызги вразброс летели на пол, холодильник, белую эмаль газовой плиты. Проглотив таблетку, отец поморщился и дотронулся до груди, где слева над сердцем марлевый тампон удерживался ленточками пластыря крестнакрест.
— Ты мне говорил вчера... нет, не вчера. Куда внучка с Людой поехали?
— В Запорожье, по Днепру, — за окном кухни падал снег, и я знал, что сейчас не сентябрь, навигация закрыта. — А мы обои в коридоре переклеили.
Что говорить я не знал. Сказать нужно было многое, но я не мог.
— Мне уже все равно. Вы тут сами смотрите.
— Ну, почему... что ты.
Отец взял из пепельницы дымящийся окурок, затянулся. Я давно перестал уговаривать его бросить курить.
После первого инфаркта отец ездил в Киев на консультацию.
Известный профессор посоветовал привычек не менять: курил, ну и кури. Комочек пепла упал на пол, отец наступил на него и снова взял ложку. В ванной шумела вода, в комнате отца гремел телевизор. В раковине на кухне по немытым тарелкам барабанили звучные капли.
Каким-то спокойным и тихим я увидел отца. По кухне он ходил медленно, рассеянно останавливался, как бы что-то вспоминая. Волосы его совсем поседели, стали настолько белыми, что казались стеклянными нитями, зачесанными назад.
Я вспомнил, как он забирал нашу дочку из садика, ходил в магазины за покупками, пока мы были на работе, как ругали его, когда он выпивал. Что у него осталось от работы, кроме инфарктов?
Он не знал, чем заняться. Переплетать книги надоело, на рыбалку каждый день не поедешь. Оставалось лежать на диване у телевизора и иногда слушать наши упреки: не так, не то, не тогда...
Отец положил ложку на белый кухонный стол, и с нее сползла желтая масляная лужица.
— Уже почти готова, — сказал он, имея в виду картошку.
Когда умерла бабушка, мне было так страшно, что я отцу даже не помогал. Смерть мамы... эти невыносимые звуки похоронного оркестра. Деда мы хоронили вдвоем, но и тогда вся тяжесть горьких хлопот легла на плечи отца.
Ноги сами несли меня из кухни. Я выключил телевизор. И сразу стало тише. Как-будто чего-то не стало. Понимая, что делать этого нельзя, закрутил кран в ванной. Сложил газеты, подобрал с пола бумажку. Поставил на полочку тапочки. Выключил свет в коридоре и услышал, как перестало шипеть масло. Идти на кухню стало незачем.
Я открыл двухстворчатую стеклянную дверь нашей с Люсей комнаты. Там, в темноте, на раздвинутом полированном столе в простом гробу лежал отец в своем черном костюме, в новых черных туфлях, купленных мною накануне. У него было чужое незнакомое лицо.
Губы впали, потому что вставную челюсть потеряли в морге, шея и щеки налились отечной синевой. Это был не отец. Это был кто-то другой, а отец там, на кухне. Но масло не шипели в сковороде, и пахло совсем иначе.
Я закрыл глаза, а когда открыл их, увидел тающую желтую звездочку на черном небе, затягиваемую дымкой тумана.
Под ногами шипела, затухая, смолистая ветка. Чара перестала лаять, и я ушел в свою палатку.
Спать! Спать. Спать...
Рассказ впервые опубликован в журнале
«Молодежь и фантастика» № 2, 1992 г.
