Александр Левенко

ПЁС

рассказ (из раннего творчества)

Я его вижу только по вечерам, когда он нелепо, чуть боком, пробегает по тропинке вдоль шоссе. В руке у него поводок с жестким металлическим ошейником для собаки.
Он ненадолго останавливается у фонарных столбов, а потом сворачивает в балку. Ни разу не видел его собаку. Это кажется странным, но, может быть, пес просто бежал где-то рядом в высокой траве за кустами.
Мы со своим гуляем по другую сторону шоссе и ходим в другую балку. Да у меня и не пес вовсе, а щенок. Неизвестной науке породы.
Обычная история. Подруга принесла жене щенка.
Ах, какой миленький! Какой маленький!
- Хочу! - сказала дочка.
- Гулять с ней будете сами! - сказал я.
И вот теперь гуляю, Утром - каждое утро в любую погоду! - и по вечерам.
Ахо-хо-хо... Утром спать хочется. Ноги мокрые от росы. Едва успеваю побриться после прогулки. Жена и дочь назвали его Карат. Драгоценность, значит, наша. А я, когда никто не слышит - Бровко. Ничего, откликается. Еще бы: я его и кормлю, и пою, и выгуливаю...
Осень поздняя. Вечером - хоть глаз выколи. А Бровко приучился со мной бегать. Выдохнусь, так начинает меня подгонять. Скулит, лает.
Мы бегаем вдоль шоссе в балку. Тут все бегают: и собаки, и с собаками, и от собак, и вообще - бегуны всех возрастов. Наконец, увидел, что такое бег трусцой. Это значит: бежит дядька лет пятидесяти, и все телеса его судорожно подергиваются, и подушка-живот, и бабий зад, ляжки дрожат, руки - все в нем трясется. Ну картина, я вам скажу! Особенно, когда Бровко на всех парах мчится знакомиться с таким бегуном.
Он у нас добрый и общительный, любит поиграть.
Пора в балку сворачивать.
- Бровко! Ко мне. Ах ты, собака малая...

Солнце давно спит, и город таращится в темень круглыми сонными глазами сияющих ламп. В старину ночью происходили всякие таинственные события. Просыпались привидения, вылетали на метлах ведьмы, лешие пугали одинокого путника... Но это очень давно. А сейчас, кто захочет бить ноги глухой ночью на буераках?
Теперь прогресс и электричество, то есть асфальтированные тротуары плюс полная электрификация всех улиц.
Опять над электростанцией за рекой поднялось облако. Клубы багровой мазутной гари. Ворочаются над тонкими трубами, вздрагивают, тянут к городу подрагивающие щупальца. Почему его никто не видит? Когда оно появляется, страшно болит голова и портится настроение.
Чего ему бегать, старику? Собака давно сдохла. Это была восточно-европейская овчарка. Тяжелая черная с желтыми подпалинами собаченция, припадающая к земле на толстых могучих лапах. Он еле удерживал ее, когда она чуяла запах кошки или недавно прошедшего человека.
Он бегал в старом вылинявшем армейском плаще. Старик был ровесником века. Это означает, что в семнадцатом он был зеленым юнцом и влюблялся во всех подряд. В гражданскую - юношей без страха и упрека. В тридцатые годы - зрелым мужчиной, который делал все так, как надо.
Так он прожил много десятилетий, делая все, как надо. Потом время, которое, как казалось, остановилось навсегда, вдруг пошло стремительно и необратимо. Оказалось, что он совсем старый.
Но потом время опять остановилось навсегда в этом бесконечном беге вдоль шоссе, ведущего за город.
Юность стерлась в его памяти. Остались какие-то фрагменты, как бы из чужой жизни. Она представлялась смутным давно потерянным временем, в котором кто-то и что-то терялись безвозвратно. Иногда воспоминания оттуда тянулись к нему нежными девичьими руками. Но он отталкивал их, и в тех многочисленных анкетах, которые ему приходилось заполнять много раз в жизни, писал четкие и ясные ответы.
Зрелые же годы навсегда остались в нем. Он жил ими, они снились ему, как реальность сегодняшнего дня. Потому что вся жизнь его осталась там. Потом жены не стало. Дочь... Куда же она подевалась? Ах, да. Вышла замуж, кажется. Внучка, которую он боготворил, подросла и спросила, откуда у деда пристрастие к служебным собакам?
Его раздражало все. Горластая молодежь. Талоны на сахар. Он не пил чай с сахаром. Но на талоны исправно его покупал. Сколько положено. Пачки и пакеты с сахаром забили весь шкаф на кухне. Не покупать не мог если дают талоны, значит так надо. Как когда-то давно вместо получки ему выдавали облигации сталинского государственного займа. Он никак не мог понять, зачем там наверху так решили, что так надо, чтобы у него весь шкаф был забит сахаром?
Ему не нужно было выискивать в словарях толкования новомодных слов, они все придуманы еще в Древней Греции. Он видел результат: исчез порядок. Нет хозяина. Никто не хочет работать. Все разворовали. Потому что нет страха.
Он никогда не думал о смысле жизни или о том, что прожил жизнь зря - это вообще не его дело о таком думать, для этого есть люди. Но он читал газеты и ненавидел Алена Даллеса - новое время выплеснуло на страницы газет содержание давней статьи Даллеса о перспективах уничтожения самого стойкого в мире народа. Его планы осуществились.
Он всегда жил как надо, и сейчас бежал по тропинке в балку, потому что считал, что так надо.
- Ко мне...
Пес не откликнулся. Ноги сами несли старика вперед и вперед, и он забывал о том, что звал околевшего от старости пса. Тропинка уходила в темень, но он помнил на ней каждую выбоинку, каждый камешек, обходил корявые корневища кустов. Справа ему чудился забор с колючей проволокой, пыль на тропинке поскрипывала, как снег. А может быть, это скрипели сапоги, в которых он привык ходить. Самая удобная обувь.
- Ко мне!
Он всегда завидовал собакам. У них нет проблем. Дали похлебку - и беги, лови, кусай, рви. Вот тебе за это сахарная косточка. Хорошо быть собакой. Никто не узнает твоих мыслей и не проговоришься - даже спьяну. И хвостом вилять можно каждому. Если надо. Гав да гав. А о чем гав, никто никогда не узнает.
Голова шумит, и кости ноют просто нестерпимо: облако над рекой расползается давит.
Как иногда хочется полаять! Вот так, чтобы ни о чем.
Гав! О том, что всю жизнь боялся сказать. Когда других били за такое. Гав-гав! На тех, кому служил всю жизнь!
Хриплый остервенелый лай в этой балке ночью не услышит никто. Лай да лай. И пес осатанел. Он облаивал всю свою жизнь, все то, что не сбылось и не могло сбыться, что потеряно безвозвратно. Облаивал всех, кто, как и он, молчал и вилял хвостом. Всю свою собачью жизнь.
И вдруг он понял, что истосковался по человеческому теплу. Люди! А они остались там, наверху, где горят окна домов где полыхают огни ночного шоссе. Пес выбежал из балки. Бока его сдавливало прерывистое дыхание. Вот они, люди! Вот горящие глаза их машин.
Он остановился на влажном асфальте дорожного полотна, люди мчались ему навстречу. Большие желтые глаза... и мигалки над кабинами.
Удар!
Останавливаться нельзя. Не положено.
Колонна автофургонов промчалась прочь из города, оставив на обочине отброшенный изуродованный труп старого облезлого пса.
«Что останется от меня?» Вдруг подумал он в последний момент. «А ничего. Поводок с жестким ошейником».
Над Днепром померкло зарево, и исчезло багровое облако. Теперь его уже точно никто не видел.